Сергей Дрезнин: "Считаю своей миссией создание жанра русского мюзикла"

Сергей Дрезнин сегодня, пожалуй, единственный постоянно живущий на Западе российский композитор, успешно работающий в жанре мюзикла. Его шоу были поставлены в Вене, Нью-Йорке, Париже, Москве и Екатеринбурге. Кроме того, Сергей стал одним из создателей жанра российского исторического мюзикла и горячо пропагандирует «российскую тему» в своих сочинениях. Его «Екатерина Великая» в постановке Нины Чусовой в 2009 году была представлена в семи номинациях на Национальную премию «Золотая Маска». «Аналогов спектаклю нет не только в практике, но даже в теории современного музыкального театра», – писал Валерий Кичин в «Российской газете».

Начиналась композиторская карьера С. Дрезнина в спектакле Студенческого театра МГУ «Гамлет», который в 1979 году поставил Алексей Левинский. Там мы и познакомились с Сергеем, так как я участвовал в этом спектакле в качестве актера. Помню, как к нам на репетицию буквально ворвался порывистый, резкий, немного взбалмошный паренек с роскошными усами и копной кудрявых черных волос. Он оказался «своим», наравне со всеми репетировал, занимался биомеханикой, которую преподавал нам Левинский. Его музыка была похожа на своего создателя: загадочная, стремительная, дерзкая и непредсказуемая, — она будоражила и вдохновляла всех участников спектакля и зрителя. Казалось, что юный композитор сумел найти в величайшей пьесе ее главные болевые точки, гамлетовскую страсть и величайшую скорбь. Было это почти 35 лет назад, но его музыка, и, прежде всего, потрясающий марш в начале спектакля звучит в моем сердце до сих пор. Будучи пару лет назад гостем моей радиопрограммы, Сергей, видимо, проверяя меня, сказал: «А слабо спеть марш дуэтом!» Мы спели его в прямом эфире, и к горлу подкатил ком от воспоминаний о днях былых… Жалею, что к этой публикации нельзя приложить звуковой файл, чтобы читатель тоже услышал эту потрясающую музыку.

После «Гамлета» мне не раз удавалось слышать виртуозную игру Сергея на концертах. Он, безусловно, великолепный пианист, обладающий, кроме всего прочего, мощной исполнительской энергетикой и «драйвом», особенно в своих джазовых импровизациях. Потом Дрезнин уехал в Австрию, но периодически приезжал на родину и в конце 80-х годов опять же в содружестве с А.Левинским создал грандиозный музыкальный спектакль по «Маленьким трагедиям» А.С.Пушкина с российскими и австрийскими актерами и певцами, который был сыгран на сцене МХТ им. А.П.Чехова. Впоследствии С.Дрезнин написал для театров разных стран мира много других музыкальных произведений, в том числе 17 мюзиклов.

Мы нечасто встречаемся с Сергеем, но мне радостно ощущать, что он до сих пор не приобрел звездных повадок и лоска, свойственного мэтрам. Надеюсь, что в душе он до сих пор остался тем порывистым и горячим юношей, который поразил меня своей музыкой в «Гамлете». В своей анкете на одном из сайтов Сергей Дрезнин написал: «Люблю: искренность, Феллини, Юлию Латынину, яичницу, индийскую еду, Тарусу, семью, Баха. Не люблю: важных и напыщенных индюков, хамство в кабинетах, бездарность, вареный лук, застольное пение, попсу, таблоиды, «общие места» в разговорах». Надеюсь, что читатель «ИБ» не обнаружит общих мест в разговоре, который предлагается вашему вниманию.

На брегах Москвы-реки

— Начнем с истоков. Судя по всему, тебе не суждено было миновать музыкальную стезю?

— Наверное. Ведь это началось еще в 6 лет и катится до сих пор. В СССР серьезно относились к образованию: раз поступил в ЦМШ, значит, будешь музыкантом. Тем более, что там учились Ростропович, Плетнев, Гаврилов, Мацуев... Все!

— Наверное, на выбор твоего профессионального пути в значительной степени повлияли родители? Ведь они были очень музыкальны, твой папа блистательно играл на рояле…

— Нет, мой «путь» был под вопросом. Я много рисовал, у меня до сих пор сохранилось несколько тысяч рисунков. И даже начав учиться музыке, я продолжал рисовать (изрисовывал все школьные дневники). Особенно меня интересовала история костюмов: тевтонского ордена, французских рыцарей, мушкетеров и т.д. Причем, я всерьез изучал даже такие вещи, как кольчужная рыцарская перчатка! Сейчас у меня вышел диск с музыкой Ференца Листа, на котором мои рисунки. Наверное, маме было бы приятнее, если бы я продолжил эти занятия, она ведь была прекрасным художником. Но художником стала сестра... При этом, мама могла спеть многие арии из опер, а я ей аккомпанировал, иногда даже по слуху. А папа, будучи инженером, замечательно играл джаз, писал стихи и тоже очень хорошо рисовал. Видимо, их умения и соединились во мне.

— Но тебя поначалу не взяли в знаменитую ЦМШ – Центральную музыкальную школу, не так ли?

—Да, в дошкольную группу не приняли. Хотя мама мне сказала, что я учусь там, видимо, оберегая мою психику ребенка. Впрочем, меня и в дальнейшем всюду «не принимали»: и в Консерваторию не взяли с первого раза, и в Союз Композиторов... Моя жена Элисон говорит: видно, уж такая судьба – все не как у людей.

— Помнишь ли ты свое первое композиторское сочинение?

— Да! У нас в ЦМШ был конкурс на лучшую новогоднюю песню. Я ее написал, и до сих пор прекрасно помню.

— Не использовал ли ты ее впоследствии в своих сочинениях?

— Пока нет. Но если задумаю что-то детское, невинное и связанное с Советским Союзом, обязательно использую.

— В качестве одного из важных событий своей жизни ты назвал учебу в классе фортепиано на курсе Бориса Моисеевича Берлина в Гнесинском институте. Он был твоим любимым педагогом?

— Он был и остается таковым. Это, пожалуй, единственный гениальный человек, с которым мне посчастливилось встретиться в жизни. У него была очень трудная судьба. Ему, наверное, многое не удалось из того, что он мог бы сделать: эпоха была сложная. Кроме того, у него болели руки, поэтому играть на публике он не мог. Но все силы отдал педагогике и создал уникальный метод, систему, которую я пропагандирую на открытых уроках и мастер-классах в России и во Франции. Как у него звучал рояль! Он специально пошел работать в театр Таирова, чтобы узнать его театральную технику изнутри. Конечно, он видел все спектакли Мейерхольда и Михоэлса, Станиславского и часто мне о них рассказывал. Я сделал записи его уроков на 50 часов и считаю их великим сокровищем! Когда-нибудь я их опубликую. От него я научился бескомпромиссности. Кстати, это в жизни часто мешает.

— В России до сих пор вспоминают присказку тех времен: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст». Ты, тем не менее, джаз играл с самых ранних лет. Тебе не намекали на то, что это — тлетворное влияние Запада?

— Еще как! Не то, что намекали, а вызывали маму в школу и говорили, что вместо пропаганды советского искусства, например, Шульженко, ее сын пропагандирует «ужасную» Эллу Фитцджеральд. На переменках Битлов играл, Гершвина... Тлетворное влияние дало плоды: пианист Борис Петров, мой друг, всю премию на конкурсе в Белграде истратил на ... электрогитару! Скандал! Но, надо сказать, Миша Файерман, пианист–лауреат, уже в 3 классе играл джаз, и как!

— Сохранил ли ты любовь к джазу до сих пор, играешь ли его на своих концертах? Есть ли элементы джаза в твоих музыкальных спектаклях?

— На концертах играю очень редко, может быть, иногда на бис мою Фантазию «Цирк» по Дунаевскому. Но как составная часть, как определенный язык джаз присутствует в моих опусах. Ведь музыкальный театр – это немножко как ирландское рагу из «Трое в лодке» Джерома К. Джерома, туда можно положить все, даже крысу. Вот такая «крыса» придает спектаклю некий шарм: мюзикл без джаза невозможен. Например, моя «Офелия» — этоOperainblue, опера в стиле блюз, т.е. явный «привет» Гершвину. Но все же это не джазовая музыка в чистом виде.

— Музыка к спектаклю «Гамлет» режиссера Алексея Левинского в Студенческом театре МГУ стала одной из первых твоих «проб пера» в театрально-музыкальном жанре?

— Да, это первая музыка, которую я именно написал. Раньше, играя джаз, я выплескивал какие-то свои импровизации, но никогда не думал о сочинении музыки. Ну, за исключением каких-то песенок. Но тут вдруг Алеша Левинский и его мама Ганна Алексеевна Грановская, которая принимала самое активное участие и в постановке «Гамлета», и в создании студии «Театр», предложили мне написать музыку к спектаклю! И, побывав на репетиции, я сразу сказал себе: «Ого!» и прямо услышал ту музыку, которая там должна звучать. Изумительные мизансцены поразили меня, это был… какой–то Веласкес. Никакого «быта». Наверное, такие моменты в жизни и называются судьбоносными.

— Исполнялась ли впоследствии эта музыка или ее фрагменты вне спектакля?

— Я потом сделал из нее сюиту для двух роялей, которая называется «Вступление и смерть Офелии». И мы пару раз играли ее с моей подругой Еленой Стриковской. А марш, которым начинался спектакль, был использован в качестве лейттемы в «Офелии». Опера буквально пронизана этой интонацией.

— Помнится, в «Гамлете» ты выходил на сцену в качестве драматического актера, и получалось это у тебя весьма неплохо. Не было ли в дальнейшем подобных экспериментов?

— Я снялся в очень популярном фильме Вениамина Дормана «Конец операции «Резидент». Там был очень смешной эпизод приезда итальянского инженера в СССР. Сын дяди Вени – Олег Дорман — мне рассказывал, что ходил не раз на фильм с магнитофоном и записывал реакцию зрителей. После этой сцены всегда шли аплодисменты. Фильм стал тогда культовым, его периодически повторяют по ТВ. Денис Мацуев после очередного повтора шлет мне смс-ки: «Тебя опять показывали! Аривидерчи, Ольга!» Если серьезно, то тяга к визуальному элементу именно и привела меня к театру. Я им ведь серьезно занимаюсь, придумываю проекты, собираю команду.

— Судя по всему, Шекспир после «Гамлета» тебя «зацепил», потом ты не раз к нему возвращался. Есть ли его пьесы (или, может быть, сонеты) в твоих планах?

— Да, возвращался не раз. Написал, например, мюзикл «Ромео и Джульетта». Причем, повод был автобиографический. 1985 год. У меня начался роман с моей будущей женой Элисон, корреспонденткой Ассошиэйтед Пресс в Москве, и мы решили пожениться. КГБ был не в восторге, стал нам угрожать. На какое-то время нам надо было прекратить свидания. Было мартовское утро, за замызганными окнами – Садовое кольцо. Ромео с Джульеттой расстаются в серой промозглой атмосфере московской ранней весны, когда все тает и везде грязь... Но благодаря Горбачеву все обошлось. А потом в Вене из этого вырос целый мюзикл, который поставил выдающийся режиссер Жорж Табори, соратник Беккета и Хичкока. А что касается планов, то сонетов в них пока нет. «Офелию» хочу поставить в программе «фриндж» на Эдинбургском фестивале с моей дочерью Люси, которая учится на театральном факультете в Бристольском университете.

— Ты упомянул Беккета и у меня сразу возник вопрос: нет ли желания написать музыку на темы произведений абсурдистов?

— Пока нет.. ну, может, «Елизавета Бам» Д.Хармса. Кроме того, я написал музыку к «футуристической» опере «Победа над Солнцем» Малевича, Матюшина и Крученых и поставил ее в Вене благодаря тому, что выдающийся австрийский композитор-аванградист Дитер Кауфман оказался «фанатом» этого произведения. Он несколько лет искал человека, который мог бы возродить этот шедевр футуризма 1913 года. И, услышав мой «Пир во время чумы», он предложил мне этот проект. Мы подали заявку в магистрат Вены на субсидию, и я поехал в Москву изучать футуризм. (Так что теперь я специалист в области «Победы над Солнцем».) Поставили оперу в Вене с русскими богатырями и австрийскими красавицами. Когда мы потом привезли ее в Москву, один известный критик заявил, что я попал в плен к западным левым интеллектуалам. Статья до сих пор висит в Интернете... вот абсурдизм–то где! Постепенно выяснилось, что музыкальный театр – это моя жизнь. Так получилось, что сейчас я пишу в основном для музыкального театра. Это совсем другой мир – шоу, доступные по своей природе для широчайшей публики, но в них я стараюсь привнести и серьез, и абсурдизм нашей жизни, и глубину эмоций.... Но я опять стал заниматься на рояле, играть концерты, и даже записал диск. Тем не менее, основной своей задачей и даже творческой миссией считаю создание жанра русского мюзикла. Жанр был создан почти из ничего. Хотя была «Юнона», был «Норд-Ост». Первым шагом стала постановка мюзикла «Екатерина Великая» в Екатеринбургском театре музыкальной комедии. 80 человек на сцене. Хор, балет, оркестр. 600 костюмов Каплевича. Заняло это семь лет – три года писали, три продавали, год ставили... пятый год мюзикл живет на сцене и идет с аншлагами. И второй шаг будет – поставить его на Западе. Таким образом, русский мюзикл должен будет выйти на международную арену. Это пока не удавалось никому. До сегодняшнего дня он, как и рубль, не является конвертируемым. В продвижении «Екатерины» в Германии меня в поддерживает крупнейший российский холдинг «Система». Но нужны еще средства – мюзикл на Западе дело недешевое. Хотя в России многое дороже.

К «иным берегам»…

— В восьмидесятые годы ты уехал за границу. Что стало причиной отъезда?

— Я женился на английской журналистке Элисон Смейл, которая работала в СССР. Мы жили два года на моей родине, а потом, когда ее перевели в Австрию, уехали. Ее назначили шефом бюро AssociatedPress всей центральной и восточной Европы с бюро в Вене. Она была там в некотором роде «императрицей», у нее в подчинении были десятки журналистов в 14 странах. А я просто поехал за ней, у меня не было никаких связей в мире музыки, да и языка я не знал. В Вене мы прожили 11 лет, потом 6 лет в Нью-Йорке. А сейчас уже 8 лет живем в Париже, потому что она – главный редактор InternationalHeraldTribune. Но Россию я не бросал: и раньше приезжал, а теперь каждый месяц бываю.

— Быстро ли в Европе освоил языки, стиль жизни, привык ли к менталитету людей?

— Все зависит от твоего желания. В Австрии я хотел стать «своим», выучил немецкий, мог свободно «пить с народом» и общаться на венском диалекте. Английский – это ясно... А вот французский знаю не очень хорошо, лишь на бытовом уровне. Хотя написал мой первый мюзикл по–французски: «24 часа из жизни женщины» по новелле Стефана Цвейга, для театраlaBruyere. Дал себе зарок: выучу этот язык, если поставлю «Екатерину Великую» в Германии! Менталитет понял, со звездами могу работать. Занятно было наблюдать, как сэр Роджер Мур (который Джеймс Бонд) зубрил текст, написанный мною по греческим мифам, для участия вMiphodeaNea в Дубровнике. В Австрию я очень вникал, был политизирован, даже написал политмюзикл: а что будет, если такие популисты как Хайдер (Жириновский, Мечар, Ле Пен, Шонхубер, Шешель и т.д.) придут к власти?

— С чего начал свою работу, пришлось ли «обивать пороги» или тебя приветили хорошие люди?

— Обивал пороги, как пианист, но малоуспешно. Потому что этот мир – такой старомодный, в офисах сидели менеджеры в клетчатых пиджаках и смотрели на меня без интереса: я ведь не был лауреатом международных конкурсов, за мной вслед не шли никакие скандалы. Но нашел все же дело для себя: год поработал в мюзиклах «Cats» и «LesMiserables» («Отверженные»), играл на клавишных с самими лучшими музыкантами Вены и очень многому научился, узнал музыкальный театр изнутри. Потом ушел из чужих мюзиклов и стал делать свои. Сперва мне предложили поставить мою «Офелию» в самом популярном музыкальном баре Вены «Красный ангел». Хозяин, Михаил Сатке, воскликнул: «Уау! У нас в «Красном ангеле» будет perestroika!» «Офелия» на афише была написана на кириллице! Народ удивлялся: никогда такого не было, чтобы русский представлял свой мюзикл... Я обошел все кабаки и консерватории, послушал всех молодых музыкантов, отобрал из них несколько человек, с которыми дружен до сих пор. Я сам поставил «Офелию» как режиссер по эскизам мизансцен Алексея Левинского. (Кстати, написать «Офелию» мне посоветовал он же. Причем, предложил сделать Офелию самой разумным существом в мире обитателей сумасшедшего Эльсинора.) Ставил, вспоминая нашего «Гамлета» в СТ МГУ: черный бархатный фон и выхваченные прожектором лица из тьмы. Таким образом я воссоздал для себя Москву в Вене. Потом организовал театр с тем же названием, что и бар — «KrassnijAngelCompany» — и осуществил там десять моих оригинальных проектов. Лестно было, что у меня есть свой театр, как у Левинского. Тогда появились и первые рецензии на мои работы, которые аж сравнивали меня с Бернстайном. С моими ребятами мы сделали мюзиклы CrossRoads, Max & Moritz, Romeo &JulietinSarajevo, Rotkäppchen! 1000 Sonnen, 9.11 — the Witness... Можно сказать, что я стал первой ласточкой в смысле проникновения российского музыкального театра на Запад.

— Была ли поставлена «Офелия» в других странах?

— Да, в Англии была, в Москве... а в 2007-м году в Нью-Йорке был поставлен off-бродвейский спектакль с феминистским «уклоном». Молодая женщина режиссер Мэй Адралес придумала, что Офелия мстит всем остальным персонажам и даже воздействует на них физически с помощью каратэ. Потом какие-то феминистки пригласили меня в ресторан и хвалили спектакль: «Правильно, Сергей! Женщины должны себя вести именно так!»

— Ты писал в Интернете о своей гордости тем, что возвратил к жизни тексты и шансоны, написанные в гетто Терезин в 1942–44 годах. Расскажи, пожалуйста, об этом проекте подробнее.

— Эта тема стала одной из главных в моей жизни. Дело в том, что мой папа тоже прошел через репрессии: посадили в 1951, работал в «шарашке». Разбирая архив, я прочитал в его письме оттуда: «Пойду к пианино – моему единственному утешению». Тема спасительной силы искусства проявилась и в тех материалах, о которых ты спрашиваешь. Меня пригласил участвовать в этой затее австрийский актер, драматург и режиссер Александр Вехтер, у которого в Терезине погиб дядя. Австрия считалась жертвой нацизма, она была присоединена к Германии в 1938-м году в результате аншлюса. И поэтому эта тема там не очень муссировалась. Наш спектакль был о гетто, куда были сосланы представители творческой интеллигенции из Праги, Вены и Берлина. Это было что-то похожее на наши Соловки – т.е. университет в тюрьме. Это не был лагерь уничтожения, хотя тысячи умирали от голода и болезней... но поезда оттуда шли в Аушвиц (Освенцим), откуда уже никто не возвращался. В этом гетто расцвела культурная и научная жизнь до такой степени, что Геббельсу пришла мысль показывать его, как образцово-показательный лагерь, мол, смотрите, как хорошо живут евреи: у них театр, кабаре и т.п. Даже фильм сняли, в котором все выдумано, все – декорация. Когда мне предложили это, я почувствовал себя «дома», параллели очевидны: Беломорканал, делегации, цинизм... и взрыв творческой энергии, высочайший уровень! Но это, наверное, объяснимо, потому что такого плотного собрания поэтов, куплетистов и кабаретистов не было нигде и никогда. Их спасало то, что они ставили и играли, их дух не был сломлен, и они выживали! Материалы, связанные с этими спектаклями, сохранились в музее Терезин. Они были открыты после освобождения Чехословакии от «коммунистического ига». Кроме того, во время работы ко мне приходили бывшие узники гетто и рассказывали о том, что ими было пережито, о спектаклях и песнях. В результате получился музыкальный спектакль «Кабаре Терезин». Я его и в Нью–Йорке делал. есть французский вариант, мы играли его в одном из лучших театров Парижа – Мариньи, который находится на Елисейских полях. А теперь мы его играем на выездах, всегда с огромным успехом.

— В анкете на одном из сайтов ты написал, что представлял Францию в культурной программе Международного экономического форума в Давосе. Как это было?

— Каждый год две страны имеют возможность представить свое искусство и культуру в Давосе. В 2008 году такое право получила и Франция. Саркози обратился к своим доверенным лицам, чтобы они сделали что-нибудь…«крутое». Чтобы люди взглянули на Францию новыми глазами. Меня представили организаторам, как человека, который может сделать что-то необычное. Мой проект основывался на сочетании классического искусствa и хип-хопа.

— Ты учился дирижированию в венской Musikhochschule. Часто ли удается реализовать себя, как дирижера?

— Это было нужно мне, чтобы самому дирижировать своей музыкой. Например, в Нью-Йорке я дирижировал элегией «По ком звонит колокол», посвященной памяти жертв 11 сентября 2001 года. А на юбилее Дениса Мацуева я дирижировал «Виртуозами Москвы», которые играли мою фантазию «Цирк». В Вене были и коммерческие проекты... Так что учение вMusikhochschule было очень полезным.

— Судя по твоим словам, ты абсолютно освоился на Западе в профессиональном смысле. Но, наверное, случаются и какие-то сложности?

— Да нет, со всеми переездами... только освоишься в одной стране, как надо в другую. Но думаю, что я не освоился бы и в России. Потому что такие люди, как я, обычно отторгают понятие успеха в традиционном смысле слова, успеха, основанного на бесконечном компромиссе. С другой стороны, мюзикл должен быть успешным, на него должна ходить публика. Я ведь в своем творчестве практически не касаюсь такого понятия как артхаус. Мое призвание – расширить границы мейнстрима музыкального театра. Т.е. показать, что можно быть успешным без всяких жертв качества. Но, конечно, мы с Элисон — граждане мира. Другое дело, что корни есть, и даже сильнее себя знать дают со временем.

— Тебе удалось преподавать в Нью-Йоркском университете. Что преподавал, долго ли этим занимался?

— В течение года я преподавал музыкальную композицию.

— Это было тебе интересно?

— Я обожаю преподавать, делать мастер–классы и т.д. Но честно говоря, NYU был какой–то дурдом. Мог бы смешные истории рассказать...

Назад в Россию, к Пушкину и Екатерине Великой…

— Через несколько лет после отъезда за границу в годы перестройки ты приехал в Москву с идеей воплотить на нашей сцене свой музыкальный спектакль по «Маленьким трагедиям» А.С.Пушкина опять же с участием режиссера Алексея Левинского. Почему решил это сделать в России? Потому что это Пушкин?

— Мы сделали это в России, а потом повезли спектакль в Вену. Это был мой первый масштабный спектакль на большой сцене МХТ им.А.П.Чехова. Серое холодное пространство, огромная яма, олицетворявшая ад, там сидели музыканты. Привез моих австрийцев в Москву. «Пир» шел по–немецки. «Дон Гуан» по–русски. (Спасибо Вам за поддержку, г–н Боровой!) Сейчас я задумал новый вариант: я сам буду играть роль Моцарта, а Сальери дал согласие сыграть Николай Чиндяйкин. Кстати, первым об этом проекте сообщаю читателям вашего журнала.

— Где ты собираешься это ставить?

— Хочу предложить Дому музыки в Москве, иркутскому фестивалю Дениса Мацуева «Звезды Байкала». Денис меня попросил: «Серега, сделай что-нибудь страшно необычное!» Я хочу, чтобы это был такой театрализованый концерт. И представляю себе это так. Сидит камерный оркестр, впереди рояль, на котором пианист в образе Моцарта играет Моцарта – благо длинные волосы с косичкой уже есть. Но с музыкой Моцарта происходят всякие странности: то туда проникает джаз, то какие-то другие произведения... за это меня еще в ЦМШ ругали (С музыкантами я уже договорился, это будет Московский молодежный оркестр, дирижер Валерий Ворона.) То есть Моцарт будет этаким хулиганом, «гулякой праздным». И тут появляется возмущенный Сальери-Чиндяйкин и говорит, что с этим делом пора заканчивать. Потом он встанет к пульту и продирижирует свою музыку. У Пушкина же упоминается: «Ты написал «Тарара», вещь славную». Вот и пусть он эту «славную вещь» продирижирует. А после того, как он Моцарта отравит, сыграем «Реквием» в моей обработке для фортепиано с оркестром. В финале Сальери плачет и сокрушается по поводу своего злодеяния. Оркестр, прощаясь с Моцартом, будет уходить за кулисы по одному, останется лишь один слепой музыкант наедине с Сальери. Здорово, что будет играть Чиндяйкин, он ведь работал у Анатолия Васильева и ставил «Плач Иеремии». Надеюсь, что он поможет и в режиссуре. А во втором акте мои ребята сыграют «Пир во время чумы», а оркестр будет заниматься бог знает чем, как в «Репетиции оркестра» Феллини. То есть: а зачем играть, раз повсюду чума?! Объединятся они только во время исполнения «Гимна чуме», когда будет петь и оркестр.

— А кто будет занят во второй части: не те ли, кто участвовал в памятной постановке в МХТ?

— Была такая идея, чтобы спустя двадцать лет собрались те же люди, уже постаревшие и поседевшие. За исключением, боюсь, Сергея Минаева, который теперь слишком дорог. Словом, состав есть!

— Поддерживаешь ли ты отношения с Денисом Мацуевым, есть ли у вас совместные проекты?

— Да, мы с Денисом друзья. В 2011 году он меня пригласил поучаствовать как пианиста в фестивале в Аннеси на юге Франции. И в Иркутске я у него играл. Я вообще жду от Дениса еще больших художественных свершений, он уже дирижировать начал, и делает это прекрасно... а пианизм его уникален.

— Отличается ли актерский менталитет в России и на Западе? Где тебе «удобнее» работать?

— Наверное, мне удобнее с актерами западной школы, хотя среди них, как и везде, есть хорошие и плохие. Общее у всех – дикие комплексы. На Западе – профессионализм, дисциплина. Пьют меньше. Все выучивают за два дня. Более раскованы. Но драматизма маловато... Мне не близка школа «псевдо–Станиславского», где сплошные переживания и психологизм, «разрыв аорты» и т.д. Мне кажется, что актер должен заниматься на сцене другим делом, чем просто передачей эмоции. Он может гораздо больше смыслов передать своей игрой. Так что в этом плане мои симпатии – на Западе, хотя мне нравятся многие спектакли и в Москве. Но здесь вот я чувствую определенную тенденцию – сохранение определенных этических норм через театр. Не пустить «носорогов».

— Есть ли у тебя в планах еще проекты в России?

— Много. Мюзикл «Джельсомино» по любимой книжке Джанни Родари. «Яма» по Куприну, я ее придумал и пишу вместе с Михаилом Бартеневым для Екатеринбургского театра музыкальной комедии. Это еще один шаг к русскому мюзиклу, но совсем другой, чем «Екатерина Великая». Ставить будет опять Чусова, благо женщины в труппе есть на все амплуа, голоса прекрасные, в любой манере поют плюс уральская жесткость, воля. Но в постсоветском пространстве необходимы такие люди, как я, с другим кругозором и другими требованиями к качеству.

— Продолжаешь ли ты карьеру музыканта-исполнителя, причем, не только своих произведений?

— Я несколько забросил эту карьеру, которой, собственно, никогда не было. Но теперь играю: и во Франции, и в России, и в Италии... Например, на фестивале Святослава Рихтера в Тарусе у меня сольный концерт каждый год. Играю Листа, Скрябина, Баха... многих, всего 10 программ. Иногда в конце импровизирую на темы, предложенные из зала. А в Тарусе, может, с Колей Чиндяйкиным сыграем – у него там чудесный дом, а мы с Элисон строим.

— Где сейчас твой настоящий дом?

— В Париже. Супруге полагается «репрезентативное» жилище. Но даже при переезде из страны в страну квартира сохраняет свой богемный вид: рояль, до потолка полки с книгами, мебель Jugendstil. Я тут работаю, у меня здесь одновременно и студия. Скоро буду записывать диск под названием «Русская самба». Мне наша жизнь в Париже в чем-то напоминает Шопена и Жорж Санд, которые жили где–то тут недалеко от нас. Элисон пишет, я играю…

— Значит, ты живешь недалеко от Вандомской площади?

— Далековато... ну, это как от Белорусской до Динамо (смеется). Между Конкордом и Триумфальной аркой.

— LesChamps-Elysées…

— Ну, не совсем на Елисейских полях, а в переулочке. Но тоже неплохо.

— Как-то раз встретил твою очаровательную супругу Элисон на спектакле «Екатерина Великая» на «Золотой Маске». Она занималась какими-то организационными проблемами и страшно волновалась. Я сделал вывод, что, несмотря на свою чрезвычайную занятость на посту главного редактораInternationalHeraldTribune, она тебе помогает?

— Мы с ней — тандем. Во-первых, она может спеть каждую ноту из всех моих семнадцати мюзиклов. Хотя в школе у нее была тройка по пению. Все, что касается новостей из России, я ей растолковываю, и она знает о них раньше, чем NewYork Тimes. Ежегодно мы бываем в Тарусе, и она каждый год обязательно пишет статью о нашем пребывании там. Мы с ней женаты 27 лет и конца этому не видно... Правда, у нас есть принципиальное несовпадение в музыкальных вкусах: я за Beatles, она за RollingStones! Я не видел большего фаната Роллингов, чем она. Когда ее познакомили в Давосе с Миком Джеггером, она была на вершине счастья!

— А тебя с сэром Полом Маккартни еще не познакомили?

— Нет. Но с Ллойд-Вебером встреча была. И с Йоко Оно.

— Элисон не восклицает иногда: «O, terribleRussia!»

— Она говорит это не чаще, чем люди в России.

— А ты сам?

— Сложный вопрос. Когда жюри наградило «Золотой Маской» за лучший мюзикл — детский спектакль, который идет под фонограмму, а не «Екатерину Великую», я подумал что–то в этом роде... Вообще, с тем воспитанием в СССР, которое я получил, плюс житье на Западе, я не очень соответствую нормам, которыми регламентируется жизнь в России...

— По чьим стопам пошла твоя дочь Люси: по твоим, маминым или по своему особому пути? Любит ли она папину музыку?

— В ее имени надо ставить ударение на первый слог. Ее все называют Люсечка. Ей недавно исполнилось двадцать лет. Она первый раз была на «Офелии», когда мы ее ставили в Англии в Гилфорде. Тогда ей был год. Она сидела на коленях у Элисон и в течение всего спектакля не издала ни звука. Она хочет быть режиссером театра и мечтает поставить мое произведение. Мы с ней занимаемся биомеханикой Мейерхольда, которую, как ты помнишь, нам преподавал Леша Левинский. Она делает этюды «Пощечина», «Лук» и «Камень». Теперь наш главный план – «Офелия», о чем я уже говорил выше.

— В своей анкете на одном из сайтов ты написал: «Верю в свою Звезду. Меня не взяли в подготовительную группу ЦМШ – а потом я ее закончил с отличием, не приняли в Консерваторию – теперь приглашают проводить там мастер-классы, не пустили в Союз Композиторов – а теперь номинировали на «Золотую Маску» и т.д. Так что все состоится!» Не боишься ли «сглазить»?

— Боюсь. Но, как поет Екатерина в нашем спектакле: «Ведет меня моя Судьба!»