Нет ответа...
Статья эта выходит в свет, когда основные страсти по "Мертвым душам" в Свердловской музкомедии уже улеглись. Впечатления первые и последующие опубликованы, они нашли воплощение в горячих, единодушно положительных откликах. Добавить что-то новое к уже сказанному - задача неблагодарная. Может, надо просто расставить какие-то дополнительные акценты, вычленив то, что близко тебе.
Спектакль понят, описан, осмыслен глубоко и подробно. Он задел. Он вызвал эмоции, размышления, ассоциации, сравнения. Так давненько не бывало с современным произведением в области мюзикла - я не умаляю прежних заслуг театра из Екатеринбурга и его работ типа "Храни меня, любимая" и "Силиконовая дура". Там было о чем поспорить. Здесь все объединены пониманием затронутых проблем и возможностью пойти в этом общем понимании все дальше вглубь: вспоминать и бесконечно комментировать эпизоды, диалоги, интонации, пластику, намеки, розыгрыши, подмены, перебивки настроений и тем. Замечать умело сделанные превращения одного в другое: печального в смешное, смешного в страшное... Он плотный, этот спектакль, - по смыслам, по деталям, казалось бы, мелочам. В итоге он содержательно плотный. Каждый слой публики найдет в нем свое. И аудитория на таких сценических явлениях способна расшириться, принять в свои ряды тех, у кого не очень успешный и развитый в России жанр - мюзикл - вызывает только высокомерное пожатие плеч...
Обычно мюзиклу недостает содержательного и художественного объема, есть в нем грех упрощения, дайджеста, иногда ощипывающего классическую литературную основу музыки до схемы и даже примитива. Какие там приращения смыслов? "Мертвые души" Н. Гоголя - это кайф, и мюзикл по такой поэме - самоубийство. Что этими средствами можно прирастить? Только изувечить можно! Так казалось...
А. Пантыкин и его "сообщники" - поэт К. Рубинский, режиссер К. Стрежнев, завлит Е. Обыденнова - решили иначе: идея обращения, а главное, идея приращения - их ноу-хау. И дело не только в музыке (она замечательно остроумная в том смысле, что именно острая и именно умная), а в самом замысле привлечь "всего Гоголя". Соединить Чичикова с Хлестаковым, сделав его продолжателем авантюрных приключений бессмертного Ивана Алексадровича, и далее в сценический текст добавить видений бессмертных героев, роли которых исполняют обитатели города N, и фраз типа "если бы нос Никанора Ивановича", или "панночка померла", или "поворотись, сынку" и т. д.
Авторы набрались наглости "великого писателя земли русской" дописать до Салтыкова-Щедрина и отправить героев в город Глупов, припомнить Сухово-Кобылина с его чиновничеством и много еще кого припомнить. Словом, не только Гоголь, но и кое-кто из русской литературы прошлого и настоящего попал в орбиту внимания. А уж сколько их попало из области музыки... Селифан в прологе напоминает Юродивого из "Бориса Годунова" Пушкина-Мусоргского, Петрушка - Задрипанного мужичонку из Лескова-Шостаковича, капитан-исправник Дормидонтов - россиниевского дона Базилио с его клеветой. А интонации уэберовского Иуды, отзвуки тех же "Мертвых душ", но уже Р. Щедрина, а изысканные хроматизмы Прокофьева, секундовый ход - зерно, из которого прорастают все основные темы. И сколько еще жанровых отсылов - к танцу, романсу, арии, эстраде, самой что ни на есть серьезной опере, причем разных веков и народов... Когда перечисляешь источники, может показаться, что музыка коллажна и цитатна, как положено в постмодерне. Да, это есть, но ее особенность - в абсолютной индивидуальности. Это пантыкинские интонации, обороты, лексика - его музыка. Она узнаваема совсем не потому, что представляет собой некое общее место всего на свете слышанного и, значит, написанного (что написано, композитор знает хорошо и точно), - это "все на свете" переработано в свое, знакомое, но неповторимое. И это мастерски сделано - из лейттем и лейтритмов, повторов и развития, умения соединить музыку с драмой, с событием, рассчитать кульминацию и предвидеть внезапную остановку, пойти на радикальную перебивку жанра и настроения, поставить многоточие, не дать разрешения, когда, казалось бы, необходимо уже прийти к тонике. Словом, "Мертвые души" - сложное музыкальное произведение, может, уже и не мюзикл, а современная опера, не в том смысле, что рангом повыше, а в том, что в принципе повыше; в том, что это нечто новое, чему еще надо придумать название. И с этим "креативным валом" замечательно справляется оркестр театра под руководством Б. Нодельмана.
Надо ли говорить, что все вышеперечисленное - богатейший материал для спектакля, для сцены, для Стрежнева, который и сам по себе, и со всеми вместе умеет слушать и слышать - музыку, речь, подтекст? И видеть - вместе с художником С. Александровым. На сцене - уходящий вдаль подиум с тряпичными серо-черными сводами, образующими тоннель, где в конце должен бы быть свет. А тут в конце тоннеля - рука. То ли рука Всевышнего, то ли рука провидения, ладонь (как чаша, как ложе), на которой въезжает в спектакль главный герой - Павел Иванович Чичиков. В общем, в конце тоннеля - сюр, Магритт. Да и Чичиков Е. Зайцева сильно смахивает на Хью Гранта... Голливуд, а вовсе не почтенный господин. Какая кибитка, тройка, тем более птица-тройка? Он из чьих-то рук - может, все-таки хлестаковских. Тем более что "редкая лошадь долетит до середины Днепра", как споет ему вскоре Ноздрев... Зачем же Чичикову лошадь? В спектакле другой мир - мир абсурда. В нем люди отдельно, а души отдельно. Души - балетные, хотя и не из "Жизели" или "Сильфиды", а из хореографических фантазий С. Смирнова и его "Эксцентрик-балета". Угловатые и размашистые, с руками, сжатыми в трясущиеся кулачки, с птичьими поворотами голов - они трогательные, неземные, существуют сами по себе, в губернском городе N такие не проживают.
В губернском городе N проживают монстры. В прямом смысле этого слова - ископаемые, динозавры - бессмертная порода. Чиновники во главе с губернатором надуты, увеличены в размерах, одеты в зеленые мундиры с оттопыренными фалдами, на манер хвоста. Вместо париков у них резиновые шапочки лысин (а может, они бритоголовые), лица нарумянены, лоснятся от вазелина. Важные уроды, дуремары в треуголках с наполеоновскими замашками. Тут работает однозначность карикатуры - ничего человеческого. Они и ходят гуськом, точнее, змейкой или группируются подобно ящеру (например, в финале первого акта). Женщины поданы мягче, им свойственны переживания - по-прежнему ли в моде фестончики или уже на смену пришли воланчики. Они мобильны и мгновенно приспосабливаются к обстоятельствам, могут перейти в оппозицию, организовать партию имени Чичикова, о чем поведать в стиле рэп. Смысл их жизни - мода. Мода на все, не только платья - ничто иное ими не движет. Они, как и чиновники, - обобщенный образ, схема социума, со своими лидерами - губернатором (А. Копылов) и губернаторшей (С. Кочанова).
Полный страстей, но застывший в пороке мир - на века застывший - до сегодняшних дней. Во что бы ни рядились, барские замашки и методы обогащения как смысл жизни все те же. И у них достойная смена, даже не Чичиков - Лиза, губернаторская дочка (М. Виненкова). Серая мышка, подслеповатая ханжа, способная даже на влюбленность - ничто человеческое ей не чуждо (как и ее мамаше, искренне болеющей за устройство дочери). Она - тайная фальшивомонетчица (эта тема время от времени мелькает в репликах действующих лиц, придавая действию элемент детектива). Она всех облапошит и перехитрит, включая собственных родителей, ибо изумительно лжива и еще быстрее движется к цели предков - нахапать побольше, и чем виртуознее, тем лучше. Она обаятельна и привлекательна, а ум ее и сметка вызывают восхищение - она тоже Голливуд: там воры столь же лихо побеждают воров, празднуя победу вне морали.
Когда лихая парочка а-ля Бонни и Клайд усядется в уже знакомую руку а-ля Магритт (как мы уже понимаем - в руку дающего), наступит пауза, но не финал. Победные финалы оставим Голливуду. А здесь почти на рампу опустится клеть, выйдет Селифан со своими спутниками - душами и произнесет наконец фразу, над которой бился все время спектакля, учась читать: "Куда несешься ты?.." И выйдут жители губернского городка, попытаются проникнуть сквозь клеть в зал, может, им там, в темноте зрительного зала, почудится свет, но нет, и там тьма, повязки как шоры на глазах. "Не дает ответа", - пропоется, как эхо. И речь даже не о России, что само собой, и не о мире - он безумен. Речь о нас - о людях. Куда несемся мы? Как остаться человеком среди живых мертвых душ?
Спектакли Стрежнева всегда про людей, они потому так конкретны при всей образности и обобщенности условного музыкального театра.
"Мертвые души" по жанровому определению авторов - "гоголь-моголь", по методу создания - гротеск: здесь смешаны фантасмагория и лирика. Лирика пронзительна...
